Харанка

Среди причин, по которым Артём не покидал пост штатного журналиста газеты «Энский Вестник», можно было выделить две основных: любовь к журналистике как искусству и отсутствие каких-либо альтернатив в самом Энске. В более крупные города он не рвался совершенно намеренно, справедливо полагая, что никому там не понадобится. Да и вряд ли бы там прижился после сонного Энска, в который все новости приходили с опозданием.

Сам «Вестник» представлял собой печатное издание в шесть листов на бумаге нехорошего качества, выходившее раз в две недели. Самые крупные новости, как водится, помещались на первом листе, аккурат под крупно набранным названием. Последнюю часть газеты занимали объявления, некрологи и поздравления. И в серединной части можно было найти произведения Артёма, который буквально из пальца умудрялся высасывать сюжеты. И, что греха таить — иногда немного привирал. Ну, как немного… Энск был тихим городом, мирно дрейфовавшим где-то на отшибе горизонта событий. И, чтобы немного встряхнуть его безмятежное бытие, Артём сочинял новости с кричащими заголовками.

читать дальше«Заспиртованная мышь укусила ученика!» Далее следовало две колонки материала о собственно мыши, которая так некстати ожила на уроке биологии и, выпрыгнув из поллитровой банки, прокусила палец некого И. шестнадцати лет от роду. Был проведён ряд мероприятий по спасению жизни пострадавшего, а мышь незамедлительно поймали и сожгли. Горела, говорят, отлично — как факел, — ибо проспиртована была буквально насквозь.

«В доме висельника была найдена кукла из зубов!» Артём цеплялся порой за сюжеты, действительно имевшие место. Был такой, действительно, один из множества здешних пьяниц, который жил в доме на отшибе. Сам Энск состоял преимущественно из кирпичных домов в три или пять этажей, но на окраинах ещё встречались деревенские дома на одну семью. В таком-то доме и нашли свисавшего с чердачных стропил покойника, который в силу собственной ненужности как при жизни, так и после смерти, провисел там никак не меньше полугода. Зимой замёрз и висел там, наверняка весь покрывшись инеем, а как пришла весна, а за ней и лето, и крыша нагрелась, заявил о себе дурным запахом. Артём, отличавшийся крайней степенью любопытства в сочетании с назойливостью, побывал и там. Сделал несколько фотографий, однако главред в печать их не пропустил, и расстроенный Артём приукрасил текст как мог, особенно расстаравшись в описании прибитой к тем же стропилам куколки из дерюги, которая была якобы набита всамделишными человеческими зубами.

Само собой, все жители Энска знали, а если не знали, то как минимум подозревали о том, что материалы, подписанные «Мазуровым А.» содержат в себе немного правды, однако самозабвенно обсуждали новые материалы. Самые преданные фанаты делали подборки из наиболее жутко получившихся историй. Из них затем вырастали целые папки, ходившие из рук в руки. А плодовитый автор Артём строчил ещё.

Однако была у него мечта, как у почти каждого человека. И Артём был в состоянии её исполнить, чего себе мог позволить уже не каждый. А мечтал он дать такой материал, который обеспечил бы ему кресло главного редактора, например. А это уже — возможность вывести «Вестник» на более качественный уровень. Скажем, бумагу получше, да страниц побольше. Возможно даже с цветными фотографиями. В этом месте Артём с тоской вспоминал кадры с висельником.

Но с обычными выдумками материал мечты никак не сочетался. И в округе ничего, — вот беда, — не происходило. Так что жил Артём в ожидании, когда же подвернётся Тот Самый сюжет, который обеспечит ему билетик в более или менее удовлетворительное будущее.

Но время шло, Энск и его окрестности продолжали спать, и ничего увлекательнее пьяной поножовщины у магазинчика «24/7» здесь не происходило. Артём рыскал по друзьям и их знакомым, собирал всевозможные сплетни и слухи, пытаясь уцепиться хоть за что-то. На Пулитцеровскую премию рассчитывать не приходилось, Артём, хоть и тот ещё выдумщик, не был лишён вполне себе реалистичного взгляда на мир. И среди подвластной его взгляду обыденной реальности наконец подвернулось кое-что подходящее.

* * *

Детский дом стоял в паре десятков километров от границы Энска, чуть в отдалении от шоссе. Нужно было свернуть на грунтовую дорогу, где после дождей всегда скапливалась вода в колеях и ямах. После десяти минут тряски, вызывающей слабость даже в самых подготовленных желудках, лес расступался и открывал взгляду низенький бетонный забор, поставленный больше для обозначения границы территории, нежели как препятствие. За ним тянулся закатанный в давно растрескавшийся асфальт дворик (пучки зелёного сорняка произрастали из трещин густыми щётками) и полоска вытоптанного газона с качелями и косой каруселью. Чуть поодаль располагались три парника и огород. Калитка была приоткрыта — жест, обозначающий здесь не гостеприимство, а скорее безразличие к тому, что всякий может войти и выйти. И побитая непогодой табличка с надписью «Детский дом № 14». Никакая там не «Радость» или «Солнышко».

Артём прямо так и написал затем в свой черновик.

«Никто не обратил внимания на подъехавший к самым воротам автомобиль. Никто не выглянул из окон, чтобы приветствовать гостей. Апатия. Безразличие. Покорное смирение перед завтрашним днём и надежда на то, что он не будет хуже, чем предыдущий.

Дом № 14 имеет значительное сходство с давно заброшенным бараком, нежели жилым помещением, где играют и учатся дети. Сложенный из серых панелей, он слепо щурится зашторенными окнами, которые даже в этот солнечный день кажутся глухими и тёмными. Не удивлюсь, если последних несколько лет сюда не ступала нога человека и дом давно пустует».

Хлопнув дверью старенькой шестёрки, Артём огляделся по сторонам, испытывая некоторую растерянность. Написать о проблемах детского учреждения, которое финансировалось из неведомых источников и явно недостаточно, судя по всеобщей ветхости — дело благое, но… Он ожидал увидеть хотя бы пяток играющих во дворе или там пропалывающих огород детей, пусть даже курящих на крыльце воспитателей. Но никак не глухую пустоту, нарушаемую только звуками окружающего леса.

Давно проржавевшие петли калитки взвизгнули на частоте, неприемлемой для человеческого уха. Поморщившись, Артём вошёл во двор и решительно направился прямо к крыльцу. Мысленно он переваривал полученные на ходу впечатления в удобоваримый текст, который затем оживёт на бумаге.

Хруст песка на асфальте. Шорох травы. Хлопает оторванный край плёнки на парнике. Раскрошенные ступени крыльца и перила, до блеска выглаженные тысячами прикосновений. На перилах что-то ярко блестит, пуская в глаза солнечных зайчиков.

Артём пощурился и, подойдя ближе, нашёл источник блеска — пару крупных осколков бутылочного стекла. Одно было коричневым, возможно от пива. Другое зелёным — источником послужила бутыль от воды минеральной, столовой. Он поднял коричневое стёклышко и зачем-то поглядел сквозь него на солнце, рискуя обжечь сетчатку.

— Не твоё — не трогай, — угрюмо просипел чей-то голос. Вздрогнув, Артём едва не выронил стекляшку. Сквозь прутья перил на него недобро смотрел ребёнок — казённая короткая стрижка, вылинявшая от солнца и множества стирок футболка. Царапина на носу. Подтянувшись, он с ловкостью мартышки сгрёб оба стекла в руку и вновь спрыгнул обратно на асфальт.

— Не буду, — покаялся Артём. Дом оказался не таким уж заброшенным — по крайней мере по своему наполнению. Вид-то у него по-прежнему был ветхий.

Мальчик не ответил. Тщательно протерев оба стёклышка полой футболки, он сунул их в карман тренировочных штанов и уставился на Артёма в оба глаза.

— Я Артём, — поспешил представиться тот. — Представитель газеты «Энский Вестник». Буду писать материал об этом доме.

Обитатель дома номер четырнадцать моргнул. Личность Артёма у него явного интереса не вызвала. Не спеша он вновь извлёк из кармана зелёное стекло и посмотрел сквозь него на Артёма. Тот предстал для него в виде зелёном и оттого, наверное, смешном, потому что мальчик вдруг растянул губы в не очень красивой улыбке и сменил гнев на милость.

— Ладно, пиши. Меня Василий зовут. Только через коричневое стекло смотреть больше не надо, а то насмотришься разного.

— Проводишь меня к кому-нибудь из старших? — попросил Артём, оглядывая Василия и стремительно удерживая в памяти первые впечатления от его появления. И не удержался от вопроса.

— И почему нельзя смотреть через коричневое стекло?

Василий ответил не сразу. Обстоятельно уложил своё сокровище обратно в карман, затем прокашлялся и, обогнув крыльцо, направился к дверям дома. Заговорил он, только когда открыл дверь и сделал шаг внутрь.

— Потому что через коричневое стекло показывает некоторые вещи. А зелёное показывает всё так, как оно есть.

Пришлось удовлетвориться именно этим объяснением.

* * *

«Официально Зоя Львовна числится как старший воспитатель, однако де-факто она выполняет все виды работ, которые успевает сделать в течение дня, ведь штат работников в доме сильно ограничен. Вот и приходится брать на себя дополнительные обязанности за зарплату в четыре тысячи — деньги, которых не хватает даже на оплату коммунальных платежей.

«Если не я — то кто?» — вздыхая, говорит Зоя Львовна о своей работе».

Здесь Артём вынужденно приукрасил действительность, потому что Зоя Львовна в действительности встретила его яростным ураганом и натиском, одновременно требуя ответа за скудное финансирование и извиняясь за непрезентабельную внешность как самого дома, так и его воспитанников.

— На вон гляди, так и пизданёшься, прости Господи, костей не соберёшь, — подцепив ногой пласт вытоптанного до коричневой основы линолеума, пояснила Зоя Львовна. — Так вот гвоздями по краю прибьём, только не держит ни хрена. Алёна Никитична давеча чуть нос себе не разбила, запнулась о край…

Артём черкнул в блокноте пару строк карандашом. Холл осветили, одна за другой, несколько вспышек фотоаппарата.

За пару часов Зоя Львовна провела для Артёма небольшую экскурсию по обоим этажам учреждения. Сводила в подвал, показала лужу стоячей воды на полу, которая натекла из труб. Дальше повела на кухню, насквозь пропахшую варёной капустой и тряпками. Следом — учебный класс, комнаты детей (детей здесь было на удивление немного). Комната отдыха. Везде — разруха и запустение. И дети, бледные и нездоровые на вид, подозрительно тихие — то ли в честь приезда Артёма, то ли не было у них сил на шумные игры. Для себя Артём всегда представлял детдомовцев более… подвижными, всё же дети есть дети. Но с этими что-то было не то.

— А здесь вот помидоры, капустку себе вырастим, картошку, — гордо завершила Зоя Львовна, демонстрируя Артёму последнюю достопримечательность. — В лесу грибы и ягоды по осени собираем. Но не хватает, конечно. Чтоб вы сгнили там все, сволочи проклятые.

Она погрозила в небо кулаком.

* * *

На ночь Артёму предложили место в одной из пустующих спален. Штопаное бельё, сквозняки, дующие из щелей в окнах. Скрипучая кровать с панцирной сеткой, как в больнице. Подумав немного, он не стал снимать футболку, чтобы хоть немного сохранить тепло, и, укутавшись в тонкое одеяло, принялся прощёлкивать сделанные за день на «мыльницу» фотографии. С безжалостной точностью аппарат запечатлел штукатурку, слезающую со стен мокрыми пластами, обруганный Зоей Львовной кусок линолеума в коридоре и опасную трещину в потолке актового зала, который нынче использовался больше как склад. И конечно фотографии воспитанников. Дети, дети и ещё раз дети — количеством всего около тридцати. Каждый ребёнок худой и бледный, каждый со взрослой тоской в глазах. И каждый — со своей маленькой причудой.

Помимо Василия и его подручных стёкол, состоялось также знакомство с Никитой, Машей, Аней, Вячеславом… Одна мастерила кукол из сухих куриных костей и травы, другая каждый прошедший день отмечала точкой на стене за кроватью. Артём постеснялся спросить, что будет, когда стена закончится. Были дети, которые собирали отбитые ручки от чашек и другие, которые могли часами следить за полётом птиц. Артём пролистал фотографии от конца к началу, потом обратно, пока не заметил кое-что.

На практически каждой фотографии на заднем плане можно было увидеть девочку.

У девочки не было лица.

* * *

У девочки не было лица, и в первый миг Артём принял это за дефект фотографии — возможно, девочка шевельнулась в этот момент и дешёвая «мыльница» смазала черты? Но просмотрев фотографии ещё раз, он был вынужден признать, что фотоаппарат тут ни при чём. Лица не было. Руки, ноги, ситцевое платье в горошек, всё понятно, но гладкая кожа там, где на голове у людей находятся естественные отверстия, это уже было нездорово.

В комнате будто бы стало холоднее, чем прежде. Поёжившись, Артём замотался в куцее одеяло так плотно, как мог, и постарался уснуть, заодно выкинув из сознания зловещих девочек. Постепенно он переключился на мысли о пишущейся статье, и с тем уснул.

* *

— Зоя Львовна, а сколько всего детей живёт в доме? — спросил Артём утром.

— Двадцать восемь, — ответила женщина, — ты ж вчера их всех видел. Вот они, все здесь, никого не пропустила.

— А девочка у вас тут такая есть? Маленькая, в платье… с довольно невыразительным лицом, — в описании Артём замялся, но потом сумел выкрутиться, — но в целом запоминающаяся внешность.

Зоя Львовна посмотрела на него странно.

— Коричневое стекло? — вздохнула она наконец. Артём в первый миг обрадовался, мол, она поняла, о ком речь. Потом озадачился.

— Ну... да, брал осколок. На солнце поглядел. Не надо было?

— Не надо было, — отозвалась Зоя Львовна эхом, и на глазах постарела тут же. — Приметила она тебя, вот не сообразила я, старая… отвадить тебя нужно было сразу. С другой стороны, лишние руки нам не помешают. В огородчике. Линолеум тот же прибить.

— Кто приметил-то? — заулыбался Артём. — Какие руки? Вы чего, в самом деле? Я конечно искренне надеюсь на то, что после моей статьи…

— Харанка её имя, — точно не слыша, продолжала воспитательница, — лица на ней нет. Увидел её — пиши пропало. Домой не вернёшься.

— Да как это не вернусь-то, — занервничал Артём, — вот сейчас пойду, в машину сяду и поеду. Спасибо вам, конечно, за гостеприимство…

И сделал шаг назад, сообразив вдруг, что Зоя Львовна с большой долей вероятности попросту сошла с ума. Возраст, работа нервная, обстановка опять же — детишки один другого страннее.

— Всегда она здесь была и всегда будет. Дом-то здесь когда построили, наперекосяк всё с первых дней шло. А потом закрыли, — монотонно продолжала она свой рассказ, — но того, что случилось, не воротить. Ты в зелёное-то стекло посмотри, когда обратно пойдёшь. И всё понятно станет.

Артём не нашёл, что ответить на это. И направился к выходу.

* * *

Два стеклянных осколка лежали на перилах крыльца, отбрасывая весёлые солнечные брызги. Владельца их нигде видно не было. На всякий случай оглядевшись, Артём взял двумя пальцами зелёное стёклышко и, вздохнув, поднёс к глазу.

В залитом зелёным светом мире всё было хорошо и ладно, за исключением большой проломленной ямы в прогнивших досках крыльца. Артём, чувствуя слабость в коленях, шагнул вперёд и заглянул осторожно.

Там лежал он сам, с нехорошо свёрнутой набок шеей. Бумага из блокнота рассыпалась веером вокруг. Вокруг помутневших глаз роились мухи.

Артём выронил осколок и отшатнулся. В сущности, стекло больше не было нужно, чтобы понимать, как всё на самом деле.

На крыше припаркованной за воротами машины сидела Харанка, девочка без лица. Но Артёма она явно видела без всякого труда, и весело помахала ему рукой.